Художественные переводы литератур народов СССР

  Художественные переводы литератур народов СССР Товарищи! Три разных писателя, из коих один прозаик - Мухтар Ауэзов и двое других поэты - Максим Рыльский и стоящий сейчас на трибуне, - работали над этим содокладом. Мысли трех разных писателей сжаты по регламенту в одно двухчасовое выступление. В этом особая трудность настоящего содоклада, и мы трое просим аудиторию съезда учесть эту дополнительную трудность*. Значение дружбы народов в нашей жизни поистине огромно. Дружба народов Советского Союза проникла во все области нашей трудовой, общественной и культурной жизни. Дружба между народами Советского Союза — одна из незыблемых основ существования советского общества. Всегда и везде, в годы мира и в годы войны и снова в годы мира, мы ощущали и продолжаем ощущать эту дружбу, как воздух и хлеб нашего исторического бытия. Живым и реальным проявлением этой дружбы являются взаимные переводы литератур народов Советского Союза. Много раз уже говорилось о государственном значении переводческого дела в советском обществе. Нам ясен государственный размах этой работы, ее масштабность. Наши братские литературы гигантски выросли. Во многих из них впервые возникли такие жанры, как художественная проза и драматургия. Некоторые из народов Советского Союза впервые в наши годы получили свою письменность. История их литературы начинается с Великого Октября 1917 года. История творилась на наших глазах. Для писателя, для работника и строителя социалистической культуры зрелище ширимой истории "было не только поучительно, но и шило его к активности, к борьбе, к творчеству". По данным Всесоюзной книжной палаты, переводная литература за прошлый, 1953 год составила 44,6 процента всей нашей художественной книжной продукции. Такой высокий процент, конечно, не случаен. За этой цифрой стоит и читательский требовательный интерес, стоит и каждодневный напряженный труд — деятельность издательств, центральных и республиканских, работа переводчиков, редакторов, составителей словарей. В эту работу втянуты тысячи и тысячи творческих, научных, организационных работников. Если двадцать лет тому назад, на Первом Всесоюзном съезде советских писателей, не было отдельного доклада о переводческом искусстве в нашей стране, то сегодня, на нашем Втором съезде, такой доклад стал необходимым для характеристики завоеваний советской литературы. Если тогда, в 1934 году, мы слышали вдохновенный призыв А. М. Горького переводить друг друга, то сегодня мы рапортуем съезду о том, как был выполнен этот завет Алексея Максимовича. Особо следует сказать о значении переводов на русский язык. Речевая культура наших братских народов, их эпос, их песня благодаря переводу на русский язык становятся достоянием миллионов советских людей. Перевод на русский язык — это ворота в мир для национального писателя. Так происходит еще и потому, что с русского перевода часто делаются все дальнейшие переводы, в том числе и переводы на зарубежные языки. Не более нескольких десятков тысяч читателей, а в основном даже слушателей, могли понять народного ашуга Дагестана Сулеймана Стальского на его родном лезгинском языке. Благодаря русским переводам поэзию Сулеймана Стальского узнали и оценили миллионы читателей нашей многонациональной родины, миллионы читателей за рубежом. Таких ярких примеров можно было бы привести великое множество. Необычайные возможности русского языка заключаются в его богатстве и гибкости. Традиции великой русской поэзии от Пушкина до Маяковского помогают воссоздать на русском языке классические и современные произведения литературы народов СССР во всем их художественном и национальном своеобразии. В этом смысле велика и необычайно ответственна историческая миссия переводов на русский язык. Об этом необходимо сказать с самого начала. С какими же показателями приходят советские переводчики — поэты и прозаики — ко Второму Всесоюзному съезду советских писателей в 1954 году? Ответу на этот вопрос посвящен настоящий доклад. Для обсуждения проблем перевода не раз созывались специальные совещания во всех наших республиках и областях. В 1951 году Союз советских писателей СССР провел специальное Всесоюзное совещание. Уже много лет подряд обсуждаются проблемы перевода во всех наших республиканских газетах и журналах на русском и национальных языках. Надо, однако, признать, что теория перевода находится у нас в стране в начальной стадии формирования. Теоретики перевода черпают материалы только из переводов на русский язык, главным образом из переводов западноевропейских литератур. Переводы с русского языка могли бы дать не менее обильные данные для теоретических выводов. Недостаток большинства критических суждений о переводах заключается в одностороннем обсуждении их теневых сторон. Обход положительных качеств переводов лишает критику позитивных результатов. Разговор о недостатках нужен в широких масштабах, но необходимо помнить, что каждый слабый перевод слаб и недостаточен по-своему, и рассуждения об одних недочетах и огрехах дадут меньше практических результатов в развивающемся литературном процессе. Критика одних только недостатков превращается порой в серию анекдотов. Долгие годы каждый высказывающийся по вопросам перевода вылавливал переводческие курьезы и тем тешил своих слушателей и читателей Это было внимательно, весело, но и только. Найдется  множество смешного в переводах на все языки во все времена и даже иной раз в очень талантливых переводах. Но ведь не эти курьезы характеризуют суть и качество переводного искусства в целом. Подобные приемы критики наиболее распространены в некоторых республиках и стали неизменным и неисчерпаемым источником фельетонного материала. Этот же способ критики переводов был также использован, к сожалению, и на Всесоюзном совещании по переводу, состоявшемся в 1951 году. Необходимо раз и навсегда покончить с подобной практикой несерьезного, поверхностного, вносящего путаницу в дело искусства переводов способа критики. Другим крупным изъяном в теории перевода является не разработанность проблем национальной формы в переводе. Нельзя сказать, чтобы эта тема не затрагивалась в теоретических статьях, в отдельных высказываниях, — были отдельные попытки постановки этого вопроса применительно к переводам прозы. Но пока эти наблюдения, замечания и свежие мысли захватывают только краешек большой проблемы. Между тем на основе богатейших данных советской действительности можно было бы широко раздвинуть рамки теоретических изысканий. Для этого необходимо национальную форму рассматривать в движении, в ее становлении, как категорию историческую и, следовательно, изменчивую. При обсуждении задач переводческой теории у нас наметились два различных принципа. Один из них — с явным уклоном в сторону лингвистики, языкознания. Недавно вышедшая в свет книга А. В. Федорова "Введение в теорию перевода" представляет собой единственную работу такого типа. Незачем оспаривать ее значение, ее познавательный интерес. Автор собрал множество материала по переводам с различных языков, которыми он, видимо, свободно владеет, — переводов политической литературы, газетных статей, научных работ, деловых документов, ораторских речей. И только переводы художественной литературы, прозы и особенно поэзии, занимают в его книге обидно малое место. Неудивительно, что и вопросы теории перевода трактованы Федоровым (как он сам в начале книги признается) в связи с "общим языкознанием, лексикологией, грамматикой, стилистикой отдельных языков". Все это, конечно, прекрасно и почтенно, но на карте Федорова остается белое пятно — эстетика художественного перевода, то есть, по сути дела, центральная проблема всей теории перевода художественной литературы. Такова теория Федорова. Но есть и другая возможность: обратить преимущественное внимание на белое пятно эстетики, рассматривать перевод как вид искусства слова, то есть не лингвистический, а литературоведческий. Мы серьезно расчистим дорогу для дальнейшего изложения, если прежде всего поставим вопрос, так сказать, гносеологический, вопрос теории познания, вопрос основной для всякой теории: возможен ли вообще адекватный перевод с другого языка? Это вопрос не праздный. Мы знаем, например, что сейчас на Западе, и англичане и французы, решительно отказываются от поэтического перевода и заменяют его рубленым прозаическим подстрочником. Они, очевидно, исходят из убеждения, что поэзия непереводима, что всякая попытка передать на другом языке поэтическое произведение обречена на неудачу. Но многие, сомневаясь в самой возможности постигнуть чужой язык, идут еще дальше. Шведский синолог Карлгрен утверждает: "В современном китайском языке, в сущности, нет грамматики, что делает его до "крайности сжатым и скудным, и грамматический анализ мало эффективен. Для понимания китайского текста надо приобрести понимание китайской души...". Далее Карлгрен упоминает про шестое чувство, "которое почти инстинктивно открывает нам истинное значение той или иной фразы". Карлгрен много и плодотворно трудился над переводами китайской литературы. Между тем вышеприведенные высказывания характерны для современной буржуазной мысли, оробевшей перед так называемым непознаваемым и прибегающей к помощи шестого или десятого чувства, то есть инстинкта. Это то же самое, что интуитивизм в философии, витализм в биологии Смысл гуманных формулировок Карлгрена родствен тому смыслу, который некогда вкладывали на Западе в пресловутую "славянскую душу". Так создаются предпосылки для разобщения культур. Вспомним: О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, Пока не явятся небо с землей на страшный господень суд. Эти нашумевшие некогда стихи певца британского империализма Редьярда Киплинга, по сути дела, были выражением того же расового или национального высокомерия: народы навечно лишены возможности понимания друг друга. Подобные заявления мы иногда слышали и у себя. Мы помним, например, робкие, но настойчивые голоса о том, что "Капитал" Маркса не может быть переведен на тот или другой язык народов Средней Азии, поскольку данный язык недостаточно разработан для современной научной терминологии, — дескать, рано еще переводить Маркса! Мы стоим на точке зрения противоположной. Мы утверждаем возможность перевести, переводимость с любого языка на любой другой. Переводимость адекватна возможности общения народов между собой. На этом держится вся мировая культура. Это одна из предпосылок ее развития. Вот одно из доказательств этого положения: товарищи, обернитесь — и вы увидите каждодневный труд наших переводчиков, при помощи которого зарубежные гости могут слышать и понимать нас. В самом деле! Если бы было по-другому, римляне не воспользовались бы наследием Эллады, точно так же "как германо-франкские племена не "воспользовались бы наследием Рима. Этот непрерывный процесс мы наблюдаем на всех этапах человеческой истории. В основе его лежит твердая уверенность людей: мы говорим на разных языках, но легко поймем друг друга, у нас есть толмачи, драгоманы, переводчики; в основе — древняя, как язык, практика устного и письменного перевода. Маркс утверждает, что "язык есть непосредственная действительность мысли"; по словам Сталина, "какие бы мысли ни возникли в голове человека и когда бы они ни возникли, они могут возникнуть и существовать лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз". В этих положениях заключен основной принцип переводческого искусства. Разные языки — разное выражение мыслей, но мышление едино, законы мышления одинаковы! Это еще раз утверждает переводимость с языка на язык, но сверх того утверждает также и основное требование к переводчику, самое элементарное, первоначальное требование к нему: он обязан знать тот язык, с которого переводит. Только войдя в чужой язык и этим самым войдя в непосредственную действительность мысли другого народа, переводчик становится рядом с мыслителями и поэтами, которых создал этот народ. Вопрос этот не новый и, можно сказать, наболевший. На протяжении последних двух десятилетий наша переводческая практика сложилась таким образом, что подавляющее большинство переводов, особенно поэтических, с языков народов СССР было сделано без знания этих языков, на основе подстрочников. Среди этих переводов были и хорошие и отличные переводы, которые решительно способствовали и обогащению нашей поэзии и широкому знакомству читателей с культурой братских народов. И все же следует сказать, что практика перевода по подстрочнику осуждена жизнью. В повседневной работе нам еще не однажды придется прибегать к помощи этого посредственного помощника — подстрочника, но это обстоятельство не должно затемнять сделанных здесь резких выводов. Эти выводы сделали для себя многие из поэтов-переводчиков и принялись за изучение языков. За последние два года они достигли в этом серьезных успехов. Наряду с требованием знания языка оригинала мы выставляем и второе требование: отлично знать свой родной язык, бороться в переводческой практике за чистоту и богатство родного языка. Если в каждом из литературных жанров идет непрерывная острая борьба за родной язык, за его чистоту и обогащение, то, пожалуй, ни в одном из жанров эта борьба не протекает так "весомо, грубо, зримо", как в художественном переводе. В ежедневном, ежечасном общении с языком оригинала переводчик может утратить живую связь с родным языком, потерять ориентир. Мы знаем примеры, когда чужой язык гипнотизирует переводчика. Горе переводчику, который поддастся такому гипнозу! Он рискует очутиться в положении мятлевской госпожи де Курдюкоф, а его перевод напомнит нам ее словоохотливые сентенции за границей — дан л'этранже: Вам понравится Европа... Право, мешкать иль не фо па, А то будете малад... Произведение Мятлева юмористическое, глумливое, но направлено оно было против явления, которое всерьез угрожало русской культуре. В его поэме речь идет о том "чужевластье мод", на которое негодовал еще Александр Андреевич Чацкий. Обогащение языка идет параллельно его очищению. Это — стихийное, молекулярное творчество миллионов. Художник слова обязан быть всегда начеку, всегда в курсе этой глубинной ежечасной работы. О некритическом засорении газетного языка иностранными словами говорил еще Владимир Ильич Ленин. Для Ленина такое засорение было равносильно измене демократическому духу нашей печати. Но то же самое относится и к художественной литературе. Когда в недавних переводах Диккенса перед читателями проходили всякого рода сардженты, прокторы, аттерни, плиддеры, скривентеры и прочие юридические клерки; когда в стихотворном переводе Гюго мы читали: "Цивильный лист! Шале! Мильоны!" — и убеждались при этом, что во французском оригинале никаких "шале" нет и в помине, а стоит "шато", отлично переводимое словом "замки" или "дворцы", — ну как же было не узнать все ту же госпожу Курдюкову и ее смесь французского с нижегородским! Причина этой смеси - гипноз чужого языка. Множество подобных же случаев мы наблюдаем и в переводах с языков народов СССР. Если такие термины, как "ашуг", "акын", "аксакал", "арык", сравнительно недавно вошли в наш литературный язык, то произошло это так же естественно, как вошли в него еще в XIX веке "аул", "сакля", "чурек" и т. д. Произошло это потому, что явления и понятия, выражаемые этими словами, иначе не могут быть переданы на русском языке: арык — это не канава и не канал; аксакал — это не только старик, старец, но и старейшина, предводитель; ашуг — не только певец, но и поэт, не только поэт, но и импровизатор... Словом, здесь происходило обогащение языка. Но когда в книгах, переведенных с братских языков, мы читаем почему-то "гыз" вместо дочь или девушка, "оглу" вместо сын, "йолдаш" вместо товарищ, "той" вместо пир; когда в русском тексте Шевченко мы находим и "гай", и "яр", и "рушницу-креманицу", и загадочных для русского читателя "компанейцев", и "тополи" женского рода и еще многое другое, то здесь уже необходимо бить тревогу. Переводчик полагает, что именно таким нехитрым способом он вернее всего передает местный, или национальный, или исторический колорит. На самом же деле в этом сказывается его бессилие. Вместо того чтобы ввести иноязычное произведение в нашу литературу, такой переводчик отлучает и отчуждает и произведение и автора от русских читателей. До сей поры мы говорили о засорении словарного состава языка. Но это самый простой случай, видимый любому невооруженному глазу. Бывают случаи и более сложные, особенно в поэтическом переводе. Поэту-переводчику предоставлено широчайшее поле для эксперимента в области формы. Само по себе это хорошо. Можно привести множество примеров, как еще со времен Жуковского произведения английской и немецкой поэзии обогатили нас новыми ритмами, новой организацией поэтического материала. И в наше время многочисленные попытки передать русским стихом сложные формы таджикской, азербайджанской, грузинской поэзии нередко приводили к интересным результатам. Но при этом мы отлично знаем, что эксперимент эксперименту рознь. Поскольку заблуждения талантливых людей показательнее и поучительнее всяких иных заблуждени, наши примеры нарочито выбраны из практики высокоодоренных мастеров. Попробуем вчитаться в такой гекзаметр: Брань и героя ною, с побережий Тройи, кто первый Прибыл в Италию, Роком изгнан, и Лавинийских граней К берегу, много по суше бросаем и по морю оный Силой всевышних под гневом злопамятным лютой Юноны, Много притом испытав и в боях, прежде чем основал он Город и в Лаций богов перенес, род откуда Латинов И Альбы-Лонги отцы и твердыни возвышенной Ромы... Это первые строки "Энеиды" Вергилия, переведенной Валерием Брюсовым. В. Брюсов — замечательный поэт, у которого все наше старшее поколение советских поэтов многому училось. Заслуги его перед советской культурой бесспорны. И столь же бесспорно его заблуждение. Брюсов поставил перед собой задачу, по существу невыполнимую: передать русским стихом и русской речью латинский синтаксис, расстановку слов, возможную только в латинской поэтической фразе, а по-русски звучащую дико. Для читателя, не знающего латинского языка (а только такому и нужен перевод), поэма Вергилия в переводе Брюсова остается такой же книгой за семью печатями, как и подлинник. Многие русские поэты переводили замечательное стихотворение грузинского романтика Н. Бараташвили "Мерани". Среди этих переводов обращает на себя внимание перевод Михаила Лозинского. Вот как он звучит: Мчит, несет меня без пути-следа мой Мерани, Вслед доносится злое карканье, окрик враний. Мчись, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям. Размечи мою думу черную всем ветрам! Рассекай вихри, разрезай волны, над горной кручей смелей лети! Скачи быстрее, чтоб легче были нетерпеливому дни пути. Не ведай страха, мой конь крылатый, презирай бури, презирай зной. Лети, не станет просить пощады самозабвенный наездник твой. Перевод этот — один из ярких образцов мастерства Михаила Лозинского, и в то же время он служит образцом его принципиальной ошибки. Поэт в данном случае пошел по ложной дороге. Он увлекся задачей передать русским стихом ритмику подлинника, грузинскую ритмику. Лозинскому для этого пришлось растянуть стихотворную строку примерно вдвое, нежели требует стремительный поэтический рассказ Бараташвили. Ему пришлось набить каждую из этих растянутых строк словесными тавтологиями: "Мчит, несет меня", "без пути-следа...". Этот перевод удачно имитирует склад грузинской напевной декламации, но в нем без остатка растворились характерные черты оригинала сжатая энергия, лаконизм, напряжение отчаяния и бесстрашия. Точность в том и другом случае оказалась мнимой. Заблуждения такого рода вообще характерны. Они встречаются чаще, чем обычно себе представляют. Принято называть такие переводы формалистическими. Это слишком огульное, только внешнее определение. Достаточно раскритикованный в свое время перевод "Песни о Роланде", сделанный профессором Ярхо, был определен как формалистический. А между тем, если откинуть беспомощность переводчика, то в соленом осадке на дне его средне-вековой посудины обнаружится все тот же гипноз чужого, гипноз французской силлабики. В результате получались неуклюжие, спотыкливые строки. То же самое следует сказать об эквилинеарности, то есть о равном количестве строк в некоторых переводах из английских поэтов, особенно Шекспира. Преследуя цель сделать перевод буквалистски точным и упуская из виду краткость английских слов и синтаксическую сжатость английской речи, некоторые неудачливые переводчики обедняли и смысл и образную систему Шекспира. К. И. Чуковский остроумно высмеивал такие переводы, отмечая, что все шекспировские герои оказываются наделенными астматической одышкой. В интересах теоретической ясности следует прибавить следующее. Поэт-переводчик может и должен сохранить поэтическую форму оригинала: строфику, чередования и характер рифм. Но пусть не маячат перед ним при этом нормы чужого языка: чужой синтаксис, чужое стихосложение, которые складывались в нормах чужого языка и только от них зависят. Резюмируя вышесказанное, мы еще раз повторяем: основное требование к переводчику заключается в знании языка оригинала и в последовательной борьбе за чистоту и богатство родного языка. Но этим требования к переводчику не исчерпываются. Энгельс писал, обращаясь к переводчикам "Капитала" Маркса: "Для того чтобы переводить такую книгу, не достаточно хорошо знать литературный немецкий язык. Маркс свободно пользуется выражениями из повседневной жизни и идиомами провинциальных диалектов; он создает новые слова, свой иллюстрационный материал он заимствует из всех областей науки, а свои ссылки — из литератур целой дюжины языков; чтобы понимать его, нужно действительно в совершенстве владеть немецким языком, разговорным и литературным, и кроме того нужно кое-что знать и из немецкой жизни". Нетрудно понять, что энгельсовское "кое-что" — это весьма основательное "кое-что" из жизни другого народа. Это и история народа, и быт его, и общественные установления данной эпохи. В нашей практике мы сталкиваемся с требованиями таких знаний на каждом шагу. И это особенно существенно и особенно трудно, когда речь идет о таких бурно расцветающих на наших глазах литературах, как поэзия и особенно проза наших республик Закавказья и Средней Азии. Здесь поистине приходится быть открывателями новых материков. И нам приходилось открывать их, когда перед нами возникали грандиозные очертания никем ранее не читанных эпосов, когда за эпосами угадывались напластования давно минувших веков. Но прежде всего надо узнать и полюбить народ, родивший гениального поэта, узнать и полюбить труд этого народа, его повседневную борьбу за свое счастье. Советские нефтяники и хлопкоробы Азербайджана не похожи на гончаров и кожевников Ганджи XII века, но дело поэта, задача поэта заключается в том, чтобы угадать по их характерным особенностям их прапрадедов, современников гениального Низами Гянджеви. Задача увлекательная, она и делает переводчика художником слова. В предисловии к своему переводу "Фархада и Ширин" Лев Пеньковский очень живописно раскрывает процесс этого узнавания: "Несметные толпы народа в пестрых тюбетейках, в ярких набедренных платках-кушаках, в полосатых халатах. Тысячи высоких двухколесных арб, тысячи всадников... И вот — сверкнули на солнце ножницы, концы разрезанной ленты вьются по ветру, и из-под моста живым серебром льется в русло канала вода! Крик ликования тысяч и тысяч голосов; восторг толпы, увидевшей воду там, где никогда ее не было. Весело заливаются на предельных верхах сурнаи, сокрушающе ревут карнаи... У самой воды запевают певцы, пляшут в царственных нарядах чернокосые красавицы артистки, хватают друг друга за пояса джигиты-борцы... А вода течет, разливается по арыку все шире, переходит уже через бетонный порог... И вдруг всадники на том берегу, один за другим, несутся вдоль берега куда-то в степь. И мне объясняют: они скачут в обгон воды. Таков народный обычай... Так было на открытии Большого Ферганского канала 31 декабря 1939 года". Л. Пеньковский видел это торжество, и с большой силой звучит его заключение о том, что за пять веков до нас Навои описывал подобное торжество пуска воды в одной из глав поэмы "Фархад и Ширин". И если относительно знания братских языков мы уже констатировали неблагополучие на нашем фронте, то как раз в смежной области, в области знания жизни, быта и культуры наших народов, нам не следует, нельзя особенно прибедняться. Здесь советскими переводчиками накоплено много полезного, обиходного опыта, много положительных знаний, которые и сами по себе уже ценны. Совсем в недавние годы поэт-переводчик Семен Липкин, приступая к очень трудоемкой работе по переводу Фирдоуси, обставил ее тщательной и бережной исследовательской работой, носящей подсобный характер по отношению к переводу, но, по сути, переросшей свое служебное, подсобное назначение. Это не только изучение старого фарси и параллельное изучение современного таджикского языка, но и проникновение в запутанные лабиринты средневековой мусульманской схоластики, этнографии и истории. Этот случай требовательности к себе нам представляется образцовым для советского переводчика. Но и этим требования к переводчику не ограничиваются. Дело переводчика — это отнюдь не безразличное, не пассивное, не созерцательное дело. Эту мысль мы иллюстрируем одним примером — замечательной редакторской работой Владимира Ильича Ленина над переводом "Коммунистического Манифеста". Перед Лениным лежал перевод, сделанный Плехановым. Ленин его исправлял и уточнял. Как он это делал? У Маркса: "Bildung des Proletariats zur Kiasse". У Плеханова: "Организация рабочего класса". У Ленина: "Превращение пролетариата в класс". Как будто только текстовое уточнение, но ясна и цель: Ленин вводил элемент историчности, длительности, активности. УМаркса: "Unterdrucker und Unterdruckte standen in stetem Gegensats". У Плеханова: "Угнетатель и угнетенный находились в постоянной вражде...". У Ленина: "...угнетающий и угнетенный находились в вечном антагонизме...". Здесь нет, казалось бы, текстового уточнения, но у Ленина острее, философски глубже, нежели у Плеханова: антагонизм — это больше, чем вражда. УМаркса: "Die ubrigen Klassen verkommen und gehen unter". У Плеханова: "Остальные классы приходят в упадок и гибнут". У Ленина: "Все прочие классы приходят в упадок и уничтожаются...". Это не буквалистское уточнение, это усиление, проистекающее из понимания Лениным всего духа Марксова учения: не стихийно гибнут сами по себе, но уничтожаются в процессе исторического развития. Этот редкий случай, когда мы наблюдаем гениального Ленина за такой знакомой всем нам работой, поистине неоценим для нас. Мы видим активность Ленина, его волевое отношение к материалу оригинала. Ленин и здесь борется, как он боролся всю жизнь. Мы требуем активности со стороны переводчика. Активность его должна проявиться с самого начала работы, то есть уже с момента выбора, в самом выборе. Не говоря о том, что переводчик должен переводить только то, что соответствует ему как художнику, — это само собой разумеется, — он, кроме того, обязан переводить только то, что по совести считает ценным и нужным для своих читателей, все равно, идет ли речь о советских авторах или о классике. Но и сделав такой сознательно взвешенный, строгий выбор, переводчик продолжает оставаться активным творцом литературного процесса. Чем шире в представлении переводчика круг будущих читателей переведенной им книги, тем выше и ценнее его искусство, тем более соответствует оно назначению всей советской литературы. Таким образом, в задачу переводчика входит демократизм языка и общей мысли, общая доступность языка и звучания мысли. Между тем мы знаем переводы, в которых стремление к буквалистской точности привело к зашифровке смысла. В переводе поэмы Низами "Сокровищница тайн", сделанном Мариэттой Шагинян, мы читаем такие стихи: Ключом "Бисмилля иррахман иррахим" Сокровищницу открывает хаким. Что было и нет, в том залог наступить, А что существует, могло б и не быть... Взмах мысли был связан, сгорая вотще. Длань дней была вцеплена в кудри ночей. Он звезд жемчуга перебрал, разместил, Он кудри ночей расчесал, распустил. Круги он провел, разделя небосклон, Связал семь узлов, семь климатов он. Дал солнцу "каба" и "джубе" дал луне Из белого с черным, из ночи и дней. таджикского языка, но и проникновение в запутанные лабиринты средневековой мусульманской схоластики, этнографии и истории. Этот случай требовательности к себе нам представляется образцовым для советского переводчика. Но и этим требования к переводчику не ограничиваются. Дело переводчика — это отнюдь не безразличное, не пассивное, не созерцательное дело. Эту мысль мы иллюстрируем одним примером — замечательной редакторской работой Владимира Ильича Ленина над переводом "Коммунистического Манифеста". Перед Лениным лежал перевод, сделанный Плехановым. Ленин его исправлял и уточнял. Как он это делал? У Маркса: "Bildung des Proletariats zur Klasse". У Плеханова: "Организация рабочего класса". У Ленина: "Превращение пролетариата в класс". Как будто только текстовое уточнение, но ясна и цель: Ленин вводил элемент историчности, длительности, активности. УМаркса: "Unterdrucker und Unterdruckte standen in stetem Gegensats". У Плеханова: "Угнетатель и угнетенный находились в постоянной вражде...". У Ленина: "...угнетающий и угнетенный находились в вечном антагонизме...". Здесь нет, казалось бы, текстового уточнения, но у Ленина острее, философски глубже, нежели у Плеханова: антагонизм — это больше, чем вражда. УМаркса: "Die ubrigen Klassen verkommen und gehen unter". У Плеханова: "Остальные классы приходят в упадок и гибнут". У Ленина: "Все прочие классы приходят в упадок и уничтожаются...". Это не буквалистское уточнение, это усиление, проистекающее из понимания Лениным всего духа Марксова учения: не стихийно гибнут сами по себе, но уничтожаются в процессе исторического развития. Этот редкий случай, когда мы наблюдаем гениального Ленина за такой знакомой всем нам работой, поистине неоценим для нас. Мы видим активность Ленина, его волевое отношение к материалу оригинала. Ленин и здесь борется, как он боролся всю жизнь. Мы требуем активности со стороны переводчика. Активность его должна проявиться с самого начала работы, то есть уже с момента выбора, в самом выборе. Не говоря о том, что переводчик должен переводить только то, что соответствует ему как художнику, — это само собой разумеется, — он, кроме того, обязан переводить только то, что по совести считает ценным и нужным для своих читателей, все равно, идет ли речь о советских авторах или о классике. Но и сделав такой сознательно взвешенный, строгий выбор, переводчик продолжает оставаться активным творцом литературного процесса. Чем шире в представлении переводчика круг будущих читателей переведенной им книги, тем выше и ценнее его искусство, тем более соответствует оно назначению всей советской литературы. Таким образом, в задачу переводчика входит демократизм языка и общей мысли, общая доступность языка и звучания мысли. Между тем мы знаем переводы, в которых стремление к буквалистской точности привело к зашифровке смысла. В переводе поэмы Низами "Сокровищница тайн", сделанном Мариэттой Шагинян, мы читаем такие стихи: Ключом "Бисмилля иррахман иррахим" Сокровищницу открывает хаким. Что было и нет, в том залог наступить, А что существует, могло б и не быть... Взмах мысли был связан, сгорая вотще. Длань дней была вцеплена в кудри ночей. Он звезд жемчуга перебрал, разместил, Он кудри ночей расчесал, распустил. Круги он провел, разделя небосклон, Связал семь узлов, семь климатов он. Дал солнцу "каба" и "джубе" дал луне Из белого с черным, из ночи и дней. Желчь тучи он вскрыл — и моря истекли, И Хызра родник он исторг у земли...* Слов нет, восьмивековые поэмы Низами представляют из себя поистине систему капканов и ловушек для комментатора. Но переводчик должен распутать эту сложность, прояснить эти темные места, оживить метафоры, не оставляя этой насущной работы на обязанности комментатора. Ведь для читателей - современников Низами — все в нем жило и дышало, звенело и пенилось, переливаясь всеми оттенками живой страсти! Каким путем можно добиться этого великолепия в русском переводе, если не вдохнешь в перевод свое собственное поэтическое дыхание, не внесешь в эту архаику свое собственное отношение к ней! Это означает, что переводчик обязан быть пропагандистом облюбованного им материала, обязан активно превращать его в достояние родной поэтической культуры. Переводчик "Сокровищницы тайн" пошел дорогой противоположной, и поэтому его работа интересна только узкому кругу специалистов. Так же, как в случаях с Брюсовым и Лозинским, мы говорим о неудаче Мариэтты Шагинян именно потому, что это писатель чрезвычайно талантливый и высоко-квалифицированный. Таким образом, то, что произошло с нею, носит характер принципиальный и показательный. Если мы обратимся ко всей истории переводческого искусства в России, то обнаружим, что здесь, как и в любом другом литературном жанре, шла непрерывная идейно-художественная борьба направлений, идейных тенденций, вкусов. В интересной статье П. Скосырева борьба эта прослежена на смене переводов "Слова о полку Игореве". Мы найдем в этой смене и отголоски ложноклассицизма с шест истопником  в духе Озерова, и фольклорные поиски романтиков и их эпигонов вроде Мея, и разъезженную, вялую ритмику, безвкусицу вроде "зорьки золотой" современников Надсона, и заумный буквализм в некоторых переводах наших двадцатых годов. Такая смена различных направлений в переводческой практике сама по себе показывает, насколько активна роль переводчика, до какой степени не безлика его работа. Отсюда следует вывод, решающий для всей нашей теории, который заключается в том, что переводчик должен быть таким же борцом за социалистический реализм, как оригинальный поэт, прозаик, драматург. Это значит, что переводчик должен обнаружить в оригинале его социальную сущность, его историческую обусловленность, его народные корни. Не только обнаружить, но и с возможно большей яркостью показать их читателю. Это задача первейшая и, следует добавить, самая трудная. Пушкин называл переводчиков "почтовыми лошадьми просвещения". Может быть, с чьей-то точки зрения это и не слишком лестно для переводчиков. Мы не усматриваем никакой обиды в пушкинском образе. Во времена конного транспорта почтовые лошади были первейшей необходимостью не только передвижения, но и просвещения. У Пушкина речь идет о прямой связи, о ее быстроте и насущной необходимости. Но нам хочется развить пушкинский образ. Нам представляется такая картина. По старинке в карету переводчика впряжены три коня. Это прежде всего коренник, представляющий собою меру дарования переводчика. С двух сторон коренника, как водится, пристяжные. Слева — весьма норовистый, капризный конек, несущий всяческую околесицу отсебятины, рвущийся на вольный простор вольного перевода и переложения. Справа - унылая, подслеповатая кляча буквализма, плетущаяся от слова к слову, от сих до сих, в меру заданного ей и с трудом осваиваемого овса. Мы говорим об этой символической тройке отнюдь не как о роковой неизбежности для всякого переводчика. Вовсе нет! Мы знаем множество великолепных мастеров, которые обходятся и без буквализма, и без отсебятины. Образ тройки привлечен только для наглядности. Отсебятина и буквализм. Буквализм и отсебятина. Вот два наиболее распространенных и наиболее вредных уклона в переводческой практике. Который из них вреднее? Само собой разумеется, тот, с которым не ведется в данный момент борьбы. Вредность отсебятины не подлежит дискуссии. Отсебятина достойна сурового осуждения со стороны любого литературного и общественного суда. Она является неблаговидным нарушением авторских прав оригинала. Она дурна, как всякая ложь и фальшь в искусстве. Будучи разоблаченной, она тем самым несет достойное ее наказание. Сложнее обстоит дело с буквализмом. Откуда начинается буквализм? Где требования разумной точности переходят в буквалистское крохоборчество? Тут что ни голова, то особое мнение. Нередки здесь заскоки безграмотной, а то и недобро

Художественные переводы литератур народов СССР

Товарищи! Три разных писателя, из коих один прозаик - Мухтар Ауэзов и двое других поэты - Максим Рыльский и стоящий сейчас на трибуне, - работали над этим содокладом. Мысли трех разных писателей сжаты по регламенту в одно двухчасовое выступление. В этом особая трудность настоящего содоклада, и мы трое просим аудиторию съезда учесть эту дополнительную трудность*.

Значение дружбы народов в нашей жизни поистине огромно. Дружба народов Советского Союза проникла во все области нашей трудовой, общественной и культурной жизни. Дружба между народами Советского Союза — одна из незыблемых основ существования советского общества. Всегда и везде, в годы мира и в годы войны и снова в годы мира, мы ощущали и продолжаем ощущать эту дружбу, как воздух и хлеб нашего исторического бытия.

Живым и реальным проявлением этой дружбы являются взаимные переводы литератур народов Советского Союза.

Много раз уже говорилось о государственном значении переводческого дела в советском обществе. Нам ясен государственный размах этой работы, ее масштабность.

Наши братские литературы гигантски выросли. Во многих из них впервые возникли такие жанры, как художественная проза и драматургия. Некоторые из народов Советского Союза впервые в наши годы получили свою письменность. История их литературы начинается с Великого Октября 1917 года.

История творилась на наших глазах. Для писателя, для работника и строителя социалистической культуры зрелище ширимой истории "было не только поучительно, но и шило его к активности, к борьбе, к творчеству".

По данным Всесоюзной книжной палаты, переводная литература за прошлый, 1953 год составила 44,6 процента всей нашей художественной книжной продукции. Такой высокий процент, конечно, не случаен. За этой цифрой стоит и читательский требовательный интерес, стоит и каждодневный напряженный труд — деятельность издательств, центральных и республиканских, работа переводчиков, редакторов, составителей словарей. В эту работу втянуты тысячи и тысячи творческих, научных, организационных работников.

Если двадцать лет тому назад, на Первом Всесоюзном съезде советских писателей, не было отдельного доклада о переводческом искусстве в нашей стране, то сегодня, на нашем Втором съезде, такой доклад стал необходимым для характеристики завоеваний советской литературы. Если тогда, в 1934 году, мы слышали вдохновенный призыв А. М. Горького переводить друг друга, то сегодня мы рапортуем съезду о том, как был выполнен этот завет Алексея Максимовича.

Особо следует сказать о значении переводов на русский язык.

Речевая культура наших братских народов, их эпос, их песня благодаря переводу на русский язык становятся достоянием миллионов советских людей. Перевод на русский язык — это ворота в мир для национального писателя. Так происходит еще и потому, что с русского перевода часто делаются все дальнейшие переводы, в том числе и переводы на зарубежные языки.

Не более нескольких десятков тысяч читателей, а в основном даже слушателей, могли понять народного ашуга Дагестана Сулеймана Стальского на его родном лезгинском языке. Благодаря русским переводам поэзию Сулеймана Стальского узнали и оценили миллионы читателей нашей многонациональной родины, миллионы читателей за рубежом. Таких ярких примеров можно было бы привести великое множество.

Необычайные возможности русского языка заключаются в его богатстве и гибкости. Традиции великой русской поэзии от Пушкина до Маяковского помогают воссоздать на русском языке классические и современные произведения литературы народов СССР во всем их художественном и национальном своеобразии.

В этом смысле велика и необычайно ответственна историческая миссия переводов на русский язык. Об этом необходимо сказать с самого начала.

С какими же показателями приходят советские переводчики — поэты и прозаики — ко Второму Всесоюзному съезду советских писателей в 1954 году?

Ответу на этот вопрос посвящен настоящий доклад.

Для обсуждения проблем перевода не раз созывались специальные совещания во всех наших республиках и областях. В 1951 году Союз советских писателей СССР провел специальное Всесоюзное совещание. Уже много лет подряд обсуждаются проблемы перевода во всех наших республиканских газетах и журналах на русском и национальных языках.

Надо, однако, признать, что теория перевода находится у нас в стране в начальной стадии формирования. Теоретики перевода черпают материалы только из переводов на русский язык, главным образом из переводов западноевропейских литератур. Переводы с русского языка могли бы дать не менее обильные данные для теоретических выводов.

Недостаток большинства критических суждений о переводах заключается в одностороннем обсуждении их теневых сторон.

Обход положительных качеств переводов лишает критику позитивных результатов. Разговор о недостатках нужен в широких масштабах, но необходимо помнить, что каждый слабый перевод слаб и недостаточен по-своему, и рассуждения об одних недочетах и огрехах дадут меньше практических результатов в развивающемся литературном процессе.

Критика одних только недостатков превращается порой в серию анекдотов. Долгие годы каждый высказывающийся по вопросам перевода вылавливал переводческие курьезы и тем тешил своих слушателей и читателей Это было внимательно, весело, но и только.

Найдется  множество смешного в переводах на все языки во все времена и даже иной раз в очень талантливых переводах. Но ведь не эти курьезы характеризуют суть и качество переводного искусства в целом.

Подобные приемы критики наиболее распространены в некоторых республиках и стали неизменным и неисчерпаемым источником фельетонного материала. Этот же способ критики переводов был также использован, к сожалению, и на Всесоюзном совещании по переводу, состоявшемся в 1951 году. Необходимо раз и навсегда покончить с подобной практикой несерьезного, поверхностного, вносящего путаницу в дело искусства переводов способа критики.

Другим крупным изъяном в теории перевода является не разработанность проблем национальной формы в переводе. Нельзя сказать, чтобы эта тема не затрагивалась в теоретических статьях, в отдельных высказываниях, — были отдельные попытки постановки этого вопроса применительно к переводам прозы. Но пока эти наблюдения, замечания и свежие мысли захватывают только краешек большой проблемы. Между тем на основе богатейших данных советской действительности можно было бы широко раздвинуть рамки теоретических изысканий. Для этого необходимо национальную форму рассматривать в движении, в ее становлении, как категорию историческую и, следовательно, изменчивую.

При обсуждении задач переводческой теории у нас наметились два различных принципа.

Один из них — с явным уклоном в сторону лингвистики, языкознания.

Недавно вышедшая в свет книга А. В. Федорова "Введение в теорию перевода" представляет собой единственную работу такого типа. Незачем оспаривать ее значение, ее познавательный интерес. Автор собрал множество материала по переводам с различных языков, которыми он, видимо, свободно владеет, — переводов политической литературы, газетных статей, научных работ, деловых документов, ораторских речей. И только переводы художественной литературы, прозы и особенно поэзии, занимают в его книге обидно малое место. Неудивительно, что и вопросы теории перевода трактованы Федоровым (как он сам в начале книги признается) в связи с "общим языкознанием, лексикологией, грамматикой, стилистикой отдельных языков". Все это, конечно, прекрасно и почтенно, но на карте Федорова остается белое пятно — эстетика художественного перевода, то есть, по сути дела, центральная проблема всей теории перевода художественной литературы.

Такова теория Федорова. Но есть и другая возможность: обратить преимущественное внимание на белое пятно эстетики, рассматривать перевод как вид искусства слова, то есть не лингвистический, а литературоведческий.

Мы серьезно расчистим дорогу для дальнейшего изложения, если прежде всего поставим вопрос, так сказать, гносеологический, вопрос теории познания, вопрос основной для всякой теории: возможен ли вообще адекватный перевод с другого языка?

Это вопрос не праздный. Мы знаем, например, что сейчас на Западе, и англичане и французы, решительно отказываются от поэтического перевода и заменяют его рубленым прозаическим подстрочником. Они, очевидно, исходят из убеждения, что поэзия непереводима, что всякая попытка передать на другом языке поэтическое произведение обречена на неудачу. Но многие, сомневаясь в самой возможности постигнуть чужой язык, идут еще дальше. Шведский синолог Карлгрен утверждает: "В современном китайском языке, в сущности, нет грамматики, что делает его до "крайности сжатым и скудным, и грамматический анализ мало эффективен. Для понимания китайского текста надо приобрести понимание китайской души...". Далее Карлгрен упоминает про шестое чувство, "которое почти инстинктивно открывает нам истинное значение той или иной фразы". Карлгрен много и плодотворно трудился над переводами китайской литературы. Между тем вышеприведенные высказывания характерны для современной буржуазной мысли, оробевшей перед так называемым непознаваемым и прибегающей к помощи шестого или десятого чувства, то есть инстинкта. Это то же самое, что интуитивизм в философии, витализм в биологии Смысл гуманных формулировок Карлгрена родствен тому смыслу, который некогда вкладывали на Западе в пресловутую "славянскую душу".

Так создаются предпосылки для разобщения культур. Вспомним:

О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,

Пока не явятся небо с землей на страшный господень суд.

Эти нашумевшие некогда стихи певца британского империализма Редьярда Киплинга, по сути дела, были выражением того же расового или национального высокомерия: народы навечно лишены возможности понимания друг друга.

Подобные заявления мы иногда слышали и у себя. Мы помним, например, робкие, но настойчивые голоса о том, что "Капитал" Маркса не может быть переведен на тот или другой язык народов Средней Азии, поскольку данный язык недостаточно разработан для современной научной терминологии, — дескать, рано еще переводить Маркса!

Мы стоим на точке зрения противоположной.

Мы утверждаем возможность перевести, переводимость с любого языка на любой другой. Переводимость адекватна возможности общения народов между собой. На этом держится вся мировая культура. Это одна из предпосылок ее развития. Вот одно из доказательств этого положения: товарищи, обернитесь — и вы увидите каждодневный труд наших переводчиков, при помощи которого зарубежные гости могут слышать и понимать нас.

В самом деле! Если бы было по-другому, римляне не воспользовались бы наследием Эллады, точно так же "как германо-франкские племена не "воспользовались бы наследием Рима. Этот непрерывный процесс мы наблюдаем на всех этапах человеческой истории. В основе его лежит твердая уверенность людей: мы говорим на разных языках, но легко поймем друг друга, у нас есть толмачи, драгоманы, переводчики; в основе — древняя, как язык, практика устного и письменного перевода.

Маркс утверждает, что "язык есть непосредственная действительность мысли"; по словам Сталина, "какие бы мысли ни возникли в голове человека и когда бы они ни возникли, они могут возникнуть и существовать лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз". В этих положениях заключен основной принцип переводческого искусства. Разные языки — разное выражение мыслей, но мышление едино, законы мышления одинаковы! Это еще раз утверждает переводимость с языка на язык, но сверх того утверждает также и основное требование к переводчику, самое элементарное, первоначальное требование к нему: он обязан знать тот язык, с которого переводит. Только войдя в чужой язык и этим самым войдя в непосредственную действительность мысли другого народа, переводчик становится рядом с мыслителями и поэтами, которых создал этот народ.

Вопрос этот не новый и, можно сказать, наболевший. На протяжении последних двух десятилетий наша переводческая практика сложилась таким образом, что подавляющее большинство переводов, особенно поэтических, с языков народов СССР было сделано без знания этих языков, на основе подстрочников. Среди этих переводов были и хорошие и отличные переводы, которые решительно способствовали и обогащению нашей поэзии и широкому знакомству читателей с культурой братских народов. И все же следует сказать, что практика перевода по подстрочнику осуждена жизнью. В повседневной работе нам еще не однажды придется прибегать к помощи этого посредственного помощника — подстрочника, но это обстоятельство не должно затемнять сделанных здесь резких выводов.

Эти выводы сделали для себя многие из поэтов-переводчиков и принялись за изучение языков. За последние два года они достигли в этом серьезных успехов.

Наряду с требованием знания языка оригинала мы выставляем и второе требование: отлично знать свой родной язык, бороться в переводческой практике за чистоту и богатство родного языка.

Если в каждом из литературных жанров идет непрерывная острая борьба за родной язык, за его чистоту и обогащение, то, пожалуй, ни в одном из жанров эта борьба не протекает так "весомо, грубо, зримо", как в художественном переводе. В ежедневном, ежечасном общении с языком оригинала переводчик может утратить живую связь с родным языком, потерять ориентир. Мы знаем примеры, когда чужой язык гипнотизирует переводчика. Горе переводчику, который поддастся такому гипнозу! Он рискует очутиться в положении мятлевской госпожи де Курдюкоф, а его перевод напомнит нам ее словоохотливые сентенции за границей — дан л'этранже:

Вам понравится Европа...

Право, мешкать иль не фо па,

А то будете малад...

Произведение Мятлева юмористическое, глумливое, но направлено оно было против явления, которое всерьез угрожало русской культуре. В его поэме речь идет о том "чужевластье мод", на которое негодовал еще Александр Андреевич Чацкий.

Обогащение языка идет параллельно его очищению. Это — стихийное, молекулярное творчество миллионов. Художник слова обязан быть всегда начеку, всегда в курсе этой глубинной ежечасной работы.

О некритическом засорении газетного языка иностранными словами говорил еще Владимир Ильич Ленин. Для Ленина такое засорение было равносильно измене демократическому духу нашей печати. Но то же самое относится и к художественной литературе. Когда в недавних переводах Диккенса перед читателями проходили всякого рода сардженты, прокторы, аттерни, плиддеры, скривентеры и прочие юридические клерки; когда в стихотворном переводе Гюго мы читали: "Цивильный лист! Шале! Мильоны!" — и убеждались при этом, что во французском оригинале никаких "шале" нет и в помине, а стоит "шато", отлично переводимое словом "замки" или "дворцы", — ну как же было не узнать все ту же госпожу Курдюкову и ее смесь французского с нижегородским! Причина этой смеси - гипноз чужого языка. Множество подобных же случаев мы наблюдаем и в переводах с языков народов СССР. Если такие термины, как "ашуг", "акын", "аксакал", "арык", сравнительно недавно вошли в наш литературный язык, то произошло это так же естественно, как вошли в него еще в XIX веке "аул", "сакля", "чурек" и т. д. Произошло это потому, что явления и понятия, выражаемые этими словами, иначе не могут быть переданы на русском языке: арык — это не канава и не канал; аксакал — это не только старик, старец, но и старейшина, предводитель; ашуг — не только певец, но и поэт, не только поэт, но и импровизатор... Словом, здесь происходило обогащение языка.

Но когда в книгах, переведенных с братских языков, мы читаем почему-то "гыз" вместо дочь или девушка, "оглу" вместо сын, "йолдаш" вместо товарищ, "той" вместо пир; когда в русском тексте Шевченко мы находим и "гай", и "яр", и "рушницу-креманицу", и загадочных для русского читателя "компанейцев", и "тополи" женского рода и еще многое другое, то здесь уже необходимо бить тревогу. Переводчик полагает, что именно таким нехитрым способом он вернее всего передает местный, или национальный, или исторический колорит. На самом же деле в этом сказывается его бессилие. Вместо того чтобы ввести иноязычное произведение в нашу литературу, такой переводчик отлучает и отчуждает и произведение и автора от русских читателей.

До сей поры мы говорили о засорении словарного состава языка. Но это самый простой случай, видимый любому невооруженному глазу. Бывают случаи и более сложные, особенно в поэтическом переводе.

Поэту-переводчику предоставлено широчайшее поле для эксперимента в области формы. Само по себе это хорошо. Можно привести множество примеров, как еще со времен Жуковского произведения английской и немецкой поэзии обогатили нас новыми ритмами, новой организацией поэтического материала. И в наше время многочисленные попытки передать русским стихом сложные формы таджикской, азербайджанской, грузинской поэзии нередко приводили к интересным результатам.

Но при этом мы отлично знаем, что эксперимент эксперименту рознь. Поскольку заблуждения талантливых людей показательнее и поучительнее всяких иных заблуждени, наши примеры нарочито выбраны из практики высокоодоренных мастеров.

Попробуем вчитаться в такой гекзаметр:

Брань и героя ною, с побережий Тройи, кто первый

Прибыл в Италию, Роком изгнан, и Лавинийских граней

К берегу, много по суше бросаем и по морю оный

Силой всевышних под гневом злопамятным лютой Юноны,

Много притом испытав и в боях, прежде чем основал он

Город и в Лаций богов перенес, род откуда Латинов

И Альбы-Лонги отцы и твердыни возвышенной Ромы...

Это первые строки "Энеиды" Вергилия, переведенной Валерием Брюсовым. В. Брюсов — замечательный поэт, у которого все наше старшее поколение советских поэтов многому училось. Заслуги его перед советской культурой бесспорны. И столь же бесспорно его заблуждение. Брюсов поставил перед собой задачу, по существу невыполнимую: передать русским стихом и русской речью латинский синтаксис, расстановку слов, возможную только в латинской поэтической фразе, а по-русски звучащую дико. Для читателя, не знающего латинского языка (а только такому и нужен перевод), поэма Вергилия в переводе Брюсова остается такой же книгой за семью печатями, как и подлинник.

Многие русские поэты переводили замечательное стихотворение грузинского романтика Н. Бараташвили "Мерани". Среди этих переводов обращает на себя внимание перевод Михаила Лозинского. Вот как он звучит:

Мчит, несет меня без пути-следа мой Мерани,

Вслед доносится злое карканье, окрик враний.